|
|
|
|
Герои и их ужастики
Тем, кто представляет себе жизнь балерины как сплошной праздник в цветах, наверное, не стоит читать эту главу. Пусть для них останется нетронутой красивая сказка: яркий свет рампы, бархатный занавес, корзины, букеты, лепестки роз, аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты... Им лучше перевернуть эти страницы, потому что здесь я собрала всю боль моей жизни и профессии... Балет - это диагноз Я давно поняла, что человек, который решил стать артистом балета, должен быть фанатиком, преданным своему делу и ко всему готовым, должен безумно, самозабвенно любить его. Это не значит - жертвовать чем-то во имя балета, но значит - давать себе отчет в том, что многие вещи с нашей профессией несовместимы, сознавать, что преодоление боли, усталости является ее неотъемлемой составной частью. Говорю сейчас и о привычной каждодневной боли: натрудила мышцы, потянула спину, стерла пальцы. Когда намнешь ноги, танцевать ужасно больно, словно лезвия бритвы касаешься --в этом смысле все мы, балерины, немножко андерсеновские Русалочки. Да еще у большинства танцовщиц первый и второй пальцы ног одинаковой длины, поэтому танцевать удобно. А у меня второй палец короче, и приходится на него наматывать специальную обмотку. (Этот "неправильный" палец тревожил еще моих экзаменаторов, когда решался вопрос, принимать ли меня в хореографическое училище; педагог Кожухова тогда говорила: "Зачем вы ее берете, все равно она на пальцы встать не сможет!") Во время спектакля эта обмотка стирается моментально, и танцуешь практически на одном пальце. Со временем у меня еще и костная мозоль между пальцами образовалась - профессиональная деформация. Когда ногу в балетную туфельку втискиваешь и пальцы соприкасаются - боль пронзает совершенно дикая! Помню, как однажды на гастролях в Париже мне предстояло станцевать пятнадцать "Анют" подряд, а там же все на пальцах! Тогда до театра я буквально в лаптях ходила. Перед спектаклем выпивала что-то обезболивающее, мазала пальцы антиожоговой мазью (она мне помогает) и танцевала. В антракте сняла туфли, какой-то человек за кулисами как взглянул на мои стертые пальцы -так ему от одного их вида плохо стало... Я говорю и о травмах - сколько их было! Мелкие случались еще в школе. Первая крупная травма - поврежденное на репетиции колено. Потом во время гастролей в Лондоне на "Жизели" нога попала в дырку в полу. И ушибалась я очень сильно, и с вывихами мучилась, и связки рвала неоднократно - на обеих руках даже пришлось в разное время специальные операции делать: кость сверлили, чтобы прикрепить оборванную мышцу, - в общем, всяких травм хватало... Говорю и об обычных болезнях, хотя поболеть, как нормальным людям, артистам балета редко удается. У нас и показатели-то все "ненормальные": балет - это вообще диагноз! Известный случай: медики, проводившие в театре какие-то исследования, измерили давление у Асафа Михайловича Мессерера, после того как он станцевал два первых акта спектакля. По мнению врачей, его следовало немедленно госпитализировать, ибо с таким пульсом и давлением, как у него в тот момент, человек просто не может жить! Асаф Михайлович пожал плечами и пошел танцевать третий акт... Аналогичная история произошла со мной: когда меня в очередной раз от чего-то лечили, заодно решили проверить, как работает весь организм. И тут я услышала, что с таким вестибулярным аппаратом, как у меня, не то что танцевать - ходить опасно! Однако я танцевала. И с температурой танцевала, и с больной ногой, и с больной рукой, и на "заморозках" (когда делали обезболивающий укол - "заморозку"). С мигренями, правда, танцевать уже не могла. Лет в шестнадцать и несколько лет после автокатастрофы меня мучили чудовищные мигрени. Такие, что Володя меня просто как труп привозил домой и как полено клал на диван - я была совершенно одеревеневшая от боли: ничего не видела, не слышала, не ощущала, кроме скручивающих голову спазмов. Только часа через два немного приходила в себя. Перегрузками балетными себе желудок испортила, вечно болело что-то, в больницах с печенью, с почками, с язвой часто лежала. А какие жуткие истории случались с отравлениями! Как-то в Италии отравилась своими любимыми ракушками. Но пришлось выходить на сцену и танцевать. Только представьте: и тошнота, и головокружение, и прочие "прелести", а надо крутить фуэте! В общем, за кулисами "выворачивает", а потом снова на сцену - порхать! Тяжело переносить смену часовых поясов, особенно когда попадаешь в другое полушарие. Тут не сразу и поймешь, где ночь, где день! Например, поднимают меня в Буэнос-Айресе по-нашему времени чуть ли не в три часа утра, ставят на ноги, что-то суют в руки, что-то - в рот, ведут на класс - а я сплю! Но вот когда надо спать, пачками глотаю снотворное и не могу заснуть. И только к их времени приспособишься, как уже пора отправляться домой и здесь снова привыкать к нормальному ритму. А уж когда мы летели из Аргентины в Японию - тут вообще все перевернулось с ног на голову! Со сменой климатических поясов та же проблема: переносишься из жары в холод, из дождя в солнце, из зимы в лето - понять ничего нельзя! Как-то летели из Бразилии, где жара стояла за тридцать градусов, в Москву на Новый год, где было тридцать три градуса мороза! Домой мы тогда возвращались через Канаду. Я еще внутренне не перестроилась - как в Бразилии в босоножках гуляла, так в них и отправилась; на пересадке в Канаде иду по трапу с голыми ногами, а на земле снег лежит! И наоборот тоже бывало: из холодного осеннего дождя прилетали в тридцатиградусную жару, в декабре прилетели на Кубу - в самолете еще могли дышать, а как вышли - будто в сауну попали... В общем, всю жизнь почти каждое утро, когда я просыпалась, меня охватывало чувство протеста: "Пропади все пропадом! Надо это бросать! Все болит, я устала, так хочется полежать, выспаться... Никуда сегодня не пойду!" Нет, надо вставать, идти в класс, а класс -это ужасно скучно, это то, что я в нашей профессии больше всего не люблю. Правда, знаю танцовщиц, которые любят класс и получают от него какое-то удовольствие, именно в классе достигая лучших результатов. Я же - никакого удовольствия не получаю! Но класс необходим, к сожалению. Как пианисту необходимо проиграть бесконечное количество пассажей, каких-то гамм, пока он не разогреет, не подготовит свои пальцы. (Хотя не думаю, что всем пианистам доставляет удовольствие такой нетворческий процесс.) Вот и мы, как пианисты, должны ежедневно разминать, разогревать, готовить свое тело к танцу, повторяя одни и те же "гаммы". Причем с годами приходится заниматься классом все больше и больше, а после перерыва входить в форму все труднее и труднее... И так каждый день я с трудом подымала себя, каждый день сама себя уговаривала: "Ну вот сейчас встану, а в театр можно и не ходить". Потом вставала, ехала в театр и думала: "Ну в театр я съезжу, а на класс сегодня не пойду, можно ведь один раз и пропустить класс". Потом уже в театре решалась: "Раз уж приехала, что уж, пойду на класс - и все, больше ничего сегодня делать не буду". А потом - и класс, и репетиция, и вторая, и еще одна, и так ежедневно, потому что за один только день, когда позволишь себе полениться, расслабиться, всегда расплачиваться приходилось трудом, потом, горькими слезами... Такова наша профессия - работа, работа, работа, как ни банально это звучит. У меня от природы были приличные физические данные, но ведь они только исходный материал, из которого могло ничего не выйти без постоянной изнурительной работы. Если в драматическом театре можно подготовить спектакль и его дальше "катать", то у нас каждый раз перед спектаклем (сколько бы ты его ни танцевала) надо опять репетировать, чтобы все "стало на свои места": чтобы тело обрело уверенность, чтобы эмоции "вошли", дыхание "вошло", - и так всю жизнь! Повторять, проверять, отрабатывать и все мизансцены, и все сложные места, и самые простые переходы, взгляды, жесты, позы... И каждый наш день, и вся наша жизнь не укладываются в обычные рамки. Рабочий день - ненормированный, практически не бывает выходных, редко удается провести полноценный отпуск. Всегда сумасшедшее расписание, никогда не располагаешь собой, не знаешь: когда будешь занята, когда освободишься. Случается свободный вечер - а ты уже выжата как лимон; нет ни сил, ни эмоций, чтобы еще что-то воспринимать. Сколько раз думала: "И зачем столько мучений?! Лучше бы я наслаждалась балетом только из зрительного зала!" Больше никогда... Довольно рано у меня появилось особое чувство, что чего-то в моей жизни уже никогда не будет. С 1964 года, с первой неотложки, когда прихватило печень, я перестала есть мясо: конечно, я могла съесть какую-то котлету или вываренное мясо, но ни о каких шашлыках или бифштексах не могло быть и речи! Здоровье не позволяло. Только когда закончила танцевать, начала опять спокойно есть и свинину, и баранину. А тогда это случилось накануне моего отъезда в Варну на балетный конкурс. В три часа ночи пришлось вызывать "скорую помощь" - так я кричала от боли. Врач сказал: - Вам надо немедленно ложиться в больницу! - Я не могу, у меня конкурс, в пять часов утра самолет! - Нет, вам нельзя никакой физической нагрузки! Вам это - нельзя, то - нельзя, мясо есть - нельзя. Но я, конечно, настояла, мне сделали укол, я села на самолет и полетела в Варну... И там поняла, что теперь действительно не могу съесть ни кусочка мяса! А нас всюду приглашают, угощают - мясо на углях, мясо с приправами, в вине - одна я все прошу: "Дайте, пожалуйста, что-нибудь вареное..." Мне ничего иного нельзя! Так и пошло: это - исключается, это - категорически запрещается, этого - уже никогда в жизни не будет. После травмы позвоночника не могла себе позволить хоть немного расслабиться, полениться, как иногда раньше, - мне было необходимо постоянно приходить задолго до спектакля и делать специальные упражнения, без этого я теперь не могла танцевать. Спать после той же травмы могу только на доске, никогда больше никаких мягких кроватей! После автокатастрофы у меня остался шов на лбу - я отпустила челку, и вот уже никогда не будет прически с открытым лбом. Если "завтра" не будет... В 1975 году со мной случилась большая беда - моя самая тяжелая профессиональная травма. Шла репетиция балета "Иван Грозный". Мы с Володей были во втором составе, первый состав - Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым составом, но практически не репетировали: Григорович нами не занимался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась - плохо себя почувствовала или устала, и Юрий Николаевич сказал мне: "Давай вставай ты!" Я пыталась возразить: "Но я же не знаю..." - "Ничего, встань!" Требовалось выполнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевернутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владимиров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать - у меня ноги запрокинулись, и "выскочил позвоночник"... Тогда я еще этого не знала, только чувствовала - больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала - пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло - а встать уже не смогла. Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кричала: не могла ни сидеть, ни лежать - пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершенно иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль... Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, - а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось... Самое главное - врачи мне долго не могли поставить диагноз, а потому не понимали, как и что следует лечить. Я лежала в одной больнице, потом в другой, в третьей. Прошла самых разных специалистов-невропатологов, чуть не отправилась в Архангельск, где, по слухам, творил чудеса какой-то необыкновенный доктор. В отчаянии хваталась буквально за все - обращалась и к знахарям, и к экстрасенсам. Приводили ко мне разных массажистов, костоправов, одного даже из Кургана привезли. Пробовали лечить иглоукалыванием (которое в то время считалось чуть ли не подпольным занятием) у специалиста из Монголии Гавы Лувсана. Он провел со мной несколько сеансов в НИИ экспериментальной и клинической хирургии, мне стало немного лучше, но ненадолго. Однако благодаря этим сеансам я познакомилась с Татьяной Павловной Жигаревой, которая там работала врачом-реаниматологом. Я благодарна судьбе, что она свела меня с этим прекрасным человеком. Хотя мы и познакомились "на больничной почве" и много раз с тех пор Татьяна Павловна сопровождала меня в моих больничных мытарствах (обезболивающие уколы мне делала после операции на руке, оставалась ночевать со мной в палате - спала рядом на каталке), наши добрые отношения не ограничиваются только "медицинскими аспектами". Татьяна Павловна принимала самое живое участие не только в моей жизни, она стала большим другом всей нашей семьи, она всегда - рядом... Иногда мне что-то помогало, временами становилось немножко лучше, а потом опять начинались жуткие приступы. Но и в периоды относительного затишья, некоторой стабильности состояния, я все равно ходить не могла, рук поднять не могла, даже зубы не могла почистить, заколкой волосы закрепить, не говоря уж о более сложных движениях. Наконец мне сказали, что есть только один выход из положения - ложиться в "кремлевскую" больницу. Мы тогда никакой "кремлевки" не знали, и нам объяснили, что меня туда устроят, если будет официальное письмо от Большого театра с просьбой сделать временное прикрепление. Но в дирекции театра возмутились: "Как это мы вам будем делать прикрепление, когда у нас масса других народных артистов, и даже дирекция еще не пользуется "кремлевской" больницей?!" И все тянули, все говорили, что такие вещи надо делать "в порядке общей очереди", в соответствии с "табелью о рангах"... Володя пытался любым способом добиться прикрепления: куда только не ходил, кого только не просил! От нас ведь требовалась чистая формальность - письмо, бумажка от Большого театра. Ну и дали наконец от театра такую бумагу: просим прикрепить... и список человек на тридцать! Когда в "кремлевке" увидели этот список, за голову схватились: "Они там что, с ума сошли?! Это же целое дело - тридцать человек рассматривать, согласовывать!" И все опять застряло на мертвой точке... А у меня случился очередной приступ, очередные дикие боли, очередная неотложка - я от боли уже просто лезла на потолок! В то время в Кремле устраивался какой-то прием, куда пригласили и нас с Васильевым. Естественно, я никуда пойти не могла, а Володя, который в отчаянии просто не знал, что и делать, влетел по этому приглашению на прием (где, конечно, собралось начальство всякое -секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, министр культуры Демичев, другие большие чиновники), ворвался туда буквально с криком: "Вы здесь пьете-гуляете, а там человек умирает, и никто помочь не хочет!" На таком нерве все выдал - это был уже просто крик души... Тут же последовал "звонок сверху", и, минуя дирекцию Большого театра, по указанию из Министерства культуры меня положили в "кремлевку". В "кремлевской" больнице опять искали, искали, искали причину болей, специалисты меня смотрели, консилиумы бесконечные проводили. Один "очень умный" врач не нашел ничего лучшего, как сказать мне: "Про свою профессию забудьте! Если вы отсюда выйдете хотя бы на костылях - и то будет чудо!" До этих слов я еще более-менее держалась, ждала, надеялась, а тут - сорвалась, рыдала отчаянно, как никогда в жизни! Захлестнуло чувство полной безнадежности! Но каждый раз, когда очередной доктор меня осматривал и молча выходил из палаты, я упорно спрашивала вслед: "А танцевать я когда смогу?" На меня смотрели как на ненормальную... Казалось, уже все перепробовали, и вдруг - как чудо! - появился этот доктор, Владимир Иванович Лучков. Он в той же больнице работал, только в другом корпусе, в травматологии, а я лежала в неврологии. И он первый смог поставить точный диагноз. Как мне потом объяснили, у меня оказалась позвоночная грыжа, когда позвонок выскакивает. Обычно он выскакивает наружу, а у меня выскочил внутрь, поэтому врачи никак не могли понять, в чем дело. Не существовало тогда соответствующего медицинского оборудования. На очередном консилиуме присутствовал Лучков, он посмотрел, нажал через живот на этот позвонок, все понял и сказал: "Вылечить это невозможно, но на ноги я тебя поставлю, если ты мне действительно поверишь". Владимир Иванович потребовал беспрекословно выполнять все, что он говорит. Конечно, я согласилась! Меня перевели из одного корпуса в другой, и он начал лечение. Я действительно делала все, что говорил Лучков: висела на руках, растягивалась, и это продолжалось очень долго. Потом, когда встала на ноги, оказалось, что я ходить не могу, пришлось учиться заново: один шаг по палате, второй, по стеночке, по стеночке, одна ступенька, вторая... Когда немного начала ходить, Лучков отправил меня в Пятигорск продолжать лечение. Месяц я там передвигалась в корсете, еще не сидела, могла только стоять или лежать. В санатории был бассейн, с больными занимался инструктор, к которому меня направили. И вот я, еле передвигая ноги, пришла к нему: "Я балерина, мне сказали, что здесь мне помогут; может быть, в воде смогу ножками шевелить..." Он на меня посмотрел внимательно и поинтересовался: "Вы что, Маресьев, что ли?" - в том смысле, что я хочу от него чего-то невозможного... После всех процедур в санатории, после гимнастики в воде я возвращалась из Пятигорска в Москву. Встречал меня Володя. Когда я в больнице лежала, его (как он ни сопротивлялся) отправили с театром на гастроли в Америку; когда в санаторий уезжала, он еще не прилетел - и совершенно не представлял, в каком я состоянии. Ему только сказали: "Из Москвы ее нужно везти в Сочи, продолжать лечение; она должна быть в корсете, это ей можно, это - нельзя..." Васильев приехал меня встречать - со "скорой помощью" с носилками - смотрит: а я на своих ногах выхожу из самолета! Потом в санатории в Сочи мне тоже делали какие-то процедуры: лечили, что-то закрепляли, и только после всего, через месяц вернувшись в Москву, я потихонечку, потихонечку, сначала только на полу, начала заниматься. Лучков все время меня контролировал, требовал: "Ни одного движения без моего разрешения! Прежде чем сделать любой прогиб, поворот - спроси, можно ли!" Я все четко соблюдала, потому что он дал мне надежду. Но я еще до-о-олго ходила в корсете, причем сначала носила старинные - не то бабушкины, не то прабабушкины корсеты (у меня два сохранились с незапамятных времен). Они были высоченные, на костях и со шнуровочками и для меня великоваты. Потом мне изготовили на заказ уже резиновый, потому что в бабушкином я не могла толком пошевелиться. На занятиях постепенно, постепенно ослабляла корсет. Лучков сказал: "Твоя задача - создать "мышечный корсет", из своих собственных мышц. Если сделаешь такой - будешь танцевать, если не сделаешь - ничего не получится!" Вот я и делала корсет "из себя", чтобы он меня держал. Когда в то время ездила в транспорте - никогда не сидела. Если в общественном транспорте ехала - висела на руке, держась за поручни, а в машине так приспособилась: сидела боком и держалась за верх, как бы наполовину висела, и управляла рулем одной рукой. Первое время - вообще сама машину не водила, ездила только на заднем сиденье в лежачем положении и ходила (после одного случая) только в корсете. В тот раз решила, что я уже долго занималась, достаточно окрепла, - и пошла без корсета. На дороге попалась маленькая ямочка, я оступилась - и все, сразу вернулась боль! И потом еще очень долго, уже даже когда танцевала, если предстояло куда-то идти (особенно летом в лес за грибами) - надевала корсет. Потому что на сцене собираешься, себя "закрепляешь", а по лесу-то идешь расслабившись: невозможно все время себя держать, контролировать... Постепенно я выбиралась, выкарабкивалась из своего инвалидного состояния. Пока еще не было речи о танце - только о том, чтобы вернуться к нормальной жизни: хотя какая уж там "нормальная" жизнь у балерины?! Одно нельзя, другое нельзя, а что-то - даже и невозможно. Многие балерины не могут иметь детей - не получается вынашивать. А я, как любая женщина, мечтала о ребенке, и Володя тоже очень хотел, чтобы у нас были дети; но все попытки кончались выкидышами. И вдруг именно сейчас, после такой страшной травмы, появилась надежда. Я даже думала тогда: "Ну и Бог с ним, с этим балетом! У меня будет ребенок, будет совершенно другая жизнь". Но - не получилось. Был уже большой срок, почти пять месяцев, когда мне сказали: "Все. Плод умер..." Несколько дней я не могла осознать, принять это, не давала сделать операцию, все твердила: "Нет, не может быть! Вдруг вы ошиблись? Подождите!" Потом к нам пришел один профессор и объяснил: "У вас с Васильевым разные резусы, и потому вообще мало шансов родить здорового, нормального ребенка". Как он это сказал, я не то что успокоилась, но - приняла. Не судьба! Для меня вероятность (даже только один шанс) того, что ребенок не будет нормальным, гораздо страшнее, чем вообще не иметь детей. И смирилась постепенно с мыслью, что у нас не будет ребенка; ну и Володя тоже смирился. Конечно, не сразу. Он тогда и от спектаклей отказывался, и с сердцем у него плохо было... А я думала про себя: "Порог театра больше не переступлю, танцевать и пытаться не буду, все кончено! Раз я не могу стать матерью, мне незачем быть балериной"... Но время лечит -и работа лечит... А сейчас иногда смотрю на детей некоторых наших знакомых и вижу, что порой из них вырастает совсем не то, о чем мечтали родители. И думаю: "Может, так и лучше. Если бы я занималась своим ребенком, наверное, не смогла бы уделять столько времени и внимания своим ученикам. В каждом человеке есть какой-то запас энергии, - возможно, то, что я там не растратила, теперь вкладываю в учениц..." Я вернулась к занятиям, нагрузка на репетициях постепенно возрастала, и, осторожно пробуя силы, я наконец решилась начать готовить "Жизель". Тогда мне опять очень помогла Галина Сергеевна. Конечно, и раньше, буквально с первого дня, когда случилась эта травма, она была рядом, переживала, сочувствовала, поддерживала меня чем могла. "Я пойду куда угодно, в любые инстанции, чтобы помочь Кате с лечением, - говорила Уланова. - Они с Володей - как дети для меня". И действительно, она тогда ходила по всем "высоким" кабинетам (чего для себя не делала никогда в жизни!), чтобы устроить меня в "кремлевку"... А теперь Галина Сергеевна долго, чутко, внимательно со мной занималась, потому что многие вещи приходилось нарабатывать заново, буквально как с первоклассницей: сначала это были даже не репетиции "Жизели", а просто какие-то упражнения. И морально Галина Сергеевна тоже поддержала меня в желании станцевать именно "Жизель". Конечно, она волновалась; волновалась еще и потому, что Уланову предупреждали: если меня вдруг на спектакле "скрутит" - в этом будет доля и ее вины... Так же как предупреждали, и намекали, и прямо говорили Лучкову: "Что вы делаете?! Ведь она сейчас выйдет, и на втором движении ее "заклинит" опять, она упадет, - вы же тогда профессии лишитесь!" Он фактически пошел против всех, потому что все в один голос твердили: "Нет! Максимовой нельзя танцевать! Об этом не может быть и речи!" И только Лучков сказал: "Да!" Он рисковал своей профессиональной репутацией, и на спектакле Владимир Иванович нервничал, думаю, не меньше меня. Он и сам хорошо понимал: либо сейчас я сломаюсь и действительно уже никогда не смогу танцевать; либо - обрету уверенность в себе... 10 марта 1976 года я впервые после травмы танцевала "Жи-зель". Этот вечер я никогда не забуду. Весь мой первый выход шел под нескончаемые аплодисменты - музыки просто не было слышно. Долгими аплодисментами сопровождалось каждое мое появление на сцене, окончание каждой вариации. А во время танца стояла невероятная, звенящая тишина. Я чувствовала совершенно особенное состояние зала, затаившего дыхание. Мне рассказывали, что в антракте даже незнакомые люди обнимали, поздравляли друг друга, многие плакали. Конечно, все знали, какой это спектакль, - знали и в зале, и в театре. Пожалуй, я не вспомню другого такого случая, чтобы собралась вся труппа. Кулисы были забиты - и я видела, как они стоят наготове: ребята, мои партнеры, Володя Тихонов, Миша Лавровский, Валера Лагунов - я даже не смогла разглядеть всех. Как напряженно они следят за мной с готовностью в любой момент помочь, не дать упасть. В труппе складывались разные отношения, но здесь ощущалось удивительное единство сопереживания. Такие же внимательные глаза я видела вокруг себя на сцене, такие же оберегающие руки были готовы протянуться ко мне со всех сторон. А Володя - он танцевал, просто вывернув шею, чтобы все время видеть меня, чтобы не пропустить ни одного моего движения, чтобы успеть подхватить, удержать... После окончания спектакля артисты кордебалета выстроились живым коридором, аплодисментами провожая меня со сцены до артистической. Я даже ничего не могла им ответить в тот момент - перехватило горло. Володя шел позади меня и, прижимая руки к груди, кланялся им всем и повторял: "Спасибо, милые! Спасибо, родные!"... В тот вечер произошло чудо. Я вернулась на сцену. После того как меня приговорили к инвалидной коляске, я танцевала еще двадцать лет. Эта травма многое изменила в моей жизни, изменила меня саму. Во мне появилось новое, незнакомое прежде чувство, что каждая секунда должна быть прожита и ждать - нельзя! После травмы я четко осознала, что такое может произойти снова в любой момент. Вспоминала свои молодые годы и безумно жалела: сколько же времени я потеряла впустую! Иногда бездействие не от меня зависело, и я сидела, страдала, переживала, что у меня нет каких-то спектаклей, ждала - а когда мне их дадут, а когда меня позовут? Иногда что-то самой не хотелось делать: "Успею, можно сделать завтра, подумаешь..." После травмы я поняла, что этого "завтра" у меня нету, просто нет этого "завтра" - каждый вечер я могу лечь спать, а утром уже не встать... |
|
Vip ложа | На сцене и вне её | Боль | Лошадь и танец | Искра божья | Коллекция праздников Дневник Исидоры-2 | Пляшите! Вам письмо! Змеи Петербурга | Что-что?.. - переведите! Send mail to
myshabalerina@yandex.ru with
questions or comments about this web site.
|
Екатерина Максимова (Из мемуаров Е. Максимовой)