|
|
|
(Лошадь как зеркало души)
Перепечатано из журнала "Театр", 4\2000
- Что за имя - Бартабас?
- Не знаю, ничто. В цирке Алигр мы все придумывали друг другу имена. Так
что это даже не мое изобретение.
- В России мало знают о театре Зингаро, а вы-то знаете Россию достаточно
хорошо...
- Ну, что называть Россией... Я действительно снимал в Якутии фильм "Шаман".
Монтировал его, правда, в Москве.
- В одном из интервью вы сказали, что русская ментальность сродни африканской
- то же философско-отвлеченное отношение к понятиям жизни и смерти: на
бескрайних сибирских просторах бывшие заключенные выпивают с бывшими вертухаями.
- Я так сказал? Но я имел в виду именно бескрайние просторы, а не вообще
русскую ментальность. Что я о ней знаю? Так, ощущения. Скорее якуты напомнили
мне североамериканских индейцев. Внешность, культура, шаманы, лошади...
С точки зрения колонизации в том числе.
Я очень люблю эту страну.
- За что?
- Меня многое поражает и трогает. Я, разумеется, не имею ввиду политику
или экономику. А эмоции, импульсивность. Невероятная и немыслимая на западе
образованность, культурный уровень людей из самых бедных слоев. Мы во Франции
это потеряли. Может, у коммунизма были свои положительные стороны?
- Общество равных возможностей?
- Я боюсь любых теорий. И, тем не менее, - пример. У одного якута в деревеньке,
где мы жили, было четыре сына: один- крестьянин, другой - музыкант, третий
- математик, четвертый - не помню кто, но тоже с какой-то непростой профессией.
Я преклоняюсь перед русскими, ибо им удалось, вопреки всему, что
они пережили в одном только ХХ веке, сохранить способность радоваться,
жить в полную силу. Во Франции все ноют, жалуются. Кроме того, в подцензурных
странах театр и литература несут в себе какой-то совершенно иной заряд.
Поиск обходных путей оказывается полезным для творчества.
<...>
- Аналогов Зингаро нет, и ему трудно дать определение. Не цирк, не театр,
не конный балет... Вообще, когда открываются ворота вашей "деревеньки"
на окраине Парижа, трудно понять, где ты находишься. Не хочется произносить
слово "секта", но...
- Да, я понимаю. Кажется, нужен какой-то особый код... У меня было точно
такое же ощущение, когда я начинал работать в цирке. Просто мы работаем
весь день. И все у нас подчинено этому. Все встречи связаны в основном
с работой. Друзья тоже изначально приходили "по делу", будь то журналисты
или директора театров.
- Что было вначале? Явно не слово. И не театр. Музыка?
- Со словом у меня всегда были проблемы. Никогда не мог ввести в спектакль
сколько-нибудь вразумительный текст. Если вас с завязанными глазами приведут
в наш зал, то вы ни за что не догадаетесь, в какой стране и в какое время
происходит действие, какой национальности труппа. И потом, какой язык выбрать?
Французский?
С какой стати? Русский, китайский? Язык неминуемо воздвигает границы. Эмоции
же, которые пробуждает Зингаро, более универсальны. Я противник анализа.
Грубо говоря, Зингаро сначала действует на потроха, а уже потом доходит
до головы. Язык же, слово подразумевают в первую очередь интеллектуальное
восприятие. Мы не стремимся ни рассказать историю, ни выразить какие-то
эмоции, мы стараемся их вызвать. Чтобы каждый зритель получил возможность
придумать собственную версию того, что видит. Как перед картиной.
Все-таки музыка прежде всего. Мы много ездим по всяким далеким, затерянным
мирам. Я ищу музыку, которая соответствует образам, роящимся у меня в голове.
Приглашаю музыкантов - индийских, корейских, грузинских... Постепенно эти
образы соединяются со звуками, приобретают форму.
Меня, собственно, интересуют не лошади как таковые, хотя, естественно,
это призвание, страсть. Мне важно, что мы вместе с ними можем сделать.
Лошадь для меня - инструмент в самом благородном смысле этого слова. Каждый
выражает себя по своему. Кому-то для этого необходима скрипка. Мне - лошади.
Почему - это уже вопрос к психоаналитику.
- Как вы выбираете лошадей?
- Не существует плохих или хороших лошадей. Я, случалось, брал и таких,
от которых даже мясники отказывались. Конечно, бывает, что какой-то ток
проходит... Но и на скрипке Страдивари может сыграть лабух.
- Вот взяли вы новичка. Что дальше?
- Смотрю. Слушаю. Приноравливаюсь. Я к ним, они - ко мне. Изобретаем словарь,
чтобы понять друг друга. Грамматику. Потом тихонько начинаем диалог. Постепенно
пытаемся вместе что-то выразить, высказать. Нащупать контакт инстинкта
и интеллекта.
- Что главное?
- Любовь. Лошадь - зеркало души. Что ты ей даешь, то она тебе и возвращает.
Добро, зло. В их глазах  видишь
собственное отражение. И еще - долгие часы кропотливой работы. Публика
потом восхищается - как они танцуют, как двигаются. Это само собой разумеется,
это наше ремесло. Мне важен путь, который мы проходим вместе.
- И сколько может длиться этот путь?
- Иногда требуется три года, чтобы подготовить лошадь.
- Недавно погиб Зингаро, конь, давший название театру. Сможете ли вы найти
ему замену?
- В Зингаро не было ничего сверхъестественного. Просто я купил его, когда
ему исполнился только год. Мы проработали вместе 17 лет. Нужны ли комментарии?
Критики поспешили написать, что спектакль "Триптих" посвящен памяти Зингаро.
Наверное, подсознательно я думал о нем, но такой цели не ставил. Повторяю,
нет особенных лошадей. У меня был конь Кихот, который мог скакать галопом
назад. Это противоестественно - и мы с ним произвели сенсацию. Но на самом
деле я просто как-то заметил, что он пятится, и постарался закрепить движение.
- Лаской или морковками?
- Как когда.
- То есть определенного метода нет?
- Я работаю интуитивно. Ориентируюсь на выразительность коней, на их позы,
на их недостатки и особенности. Важен не сам жест, а готовность его сделать.
То, чего мы в итоге добиваемся, - не результат целенаправленной работы,
а просто пойманная цепь случайностей...
- Когда на пустую сцену выбегают три белых коня...
- Они кремовые.
- Три кремовых коня...
- С голубыми глазами.
- Три кремовых коня с голубыми глазами выбегают на пустую сцену, а наездницы
ходят по кругу и специально на них не смотрят. В эти минуты кони делают
всё, что им заблагорассудится, или то, что хотите вы?
- Наши желания, как правило, совпадают. Когда лошади привыкают к публике
и чувствуют себя на сцене вольготно, то начинают вести себя вполне естественно
- валяются в песке, играют. Главное - следить, чтобы их стычки не становились
слишком яростными. И вовремя замечать, что именно им хочется. А потом постепенно
связывать их игры с музыкой. В итоге они запоминают, где и что им "нравится"
делать.
- А как люди появляются в Зингаро?
- Кто как. Я никогда не устраиваю просмотров. Кто-то приходит сам, кого-то
приводят друзья. Это могут быть конюхи или ведущие танцовщики Бежара. Например,
с одним из наездников "Триптиха" я познакомился во время репетиции "Химеры",
он был массажистом индийской наездницы.
- Вы считаете себя самоучкой. А у вас есть ученики?
- В привычном смысле слова нет. Кто-то что-то пытается делать, учится,
предлагает. А вся эта чушь - династия, передача эстафеты... Это меня не
волнует.
- Как ваши дети чувствуют себя среди конюшен и вагончиков?
- Когда были маленькие, им всё очень нравилось. Потом начали стесняться
нашей караванной жизни и, выходя за ворота, тщательно чистили ботинки,
не дай Бог, в конском навозе запачкались, чтобы в школе не засмеяли. Теперь
им 11 и 15 лет, и больше всего на свете их интересует баскетбол. Я буду
рад, конечно, если у них откроются какие-то артистические способности,
но не собираюсь ни на чём настаивать.
- В "Триптихе" вы в каком-то смысле изменяете себе. Впервые спектакль
поставлен на произведения классического репертуара. Стравинский, Булез...
- Я давно мечтал поставить "Весну священную". В этой музыке мне всегда
чудилось что-то сокровенное, неистовое, близкое тому языческому прошлому
человечества, которое всегда возникает в наших спектаклях. "Симфония псалмов"
- нечто практически противоположное.
Я сложил триптих, потому что мне показалось, что это вполне законченная
композиция: жизненная сила, рождение - сомнение - примирение...
- В центральной части "Триптиха" впервые не участвуют лошади.
Или танцовщики (бывшие) Бежара ещё не заслужили этой чести?
- Вовсе нет. Просто у меня не было подготовленных лошадей, и я не хотел
показывать неизвестно что. К тому же я давно собирался поработать со скульптурами
- лошадей, в данном случае. Скорее даже с фрагментами скульптур, ибо в
законченном произведении движение застывает.
- Вас по-прежнему манит Восток?
- Мастера Каларипайат, древнеиндийского борцовского искусства - совершенно
невероятные люди. Каларипайат предполагает специальную физическую и духовную
подготовку. Настоящие мастера начинают заниматься с раннего детства. На
протяжении целых поколений у них вырабатывается особая пластика, даже мускулатура
развивается иначе - в отличие от классических танцовщиков, например, которые
устремлены ввысь, вытянутые, они маленькие, собранные, приземлЎнные что
ли. Это не наездники и не танцовщики, но их искусство восходит к тем временам
(я не устаю это повторять), когда лошадь и человек составляли единое целое.
Париж XI, 2000. Беседу с К.Марти вела Маша Зонина.
Из интервью Рене Солиса с Бартабасом.
"Либерасьон", 6-7 июля 2000 г.
- "Триптих" - спектакль ещё более радикальный, чем "Затмение". В нём
ещё больше нежности и округлости. В ваших первых спектаклях была провокация,
жесткость, такой своеобразный фольклор в стиле мачо. В "Затмении", а теперь
и в "Триптихе", можно увидеть диаметрально противоположные тенденции.
- В самом начале существования театра Зингаро у него была очень чуткая
структура: это было цыганское кабаре, которое строилось на принципе контраста.
Например, между большими и маленькими лошадьми. Довольно грубые приемы.
У нас было три разных кабаре. Но когда публика стала говорить: "А, Зингаро
- это там, где подают теплое вино", я понял, что возможности такого рода
кабаре ограничены. Или надо создавать сеть таких кабаре в Лас Вегасе, или
идти дальше. Раньше в спектаклях было много агрессивности. Мне не нравился
этот цирк для послушных детишек, я стремился к конфликтности. Мне было
плевать на зрителей, но однажды, когда спектакли превратились в аттракцион,
мне всё это надоело. Сегодня в нашей работе гораздо больше нюансов.
- Вы не боитесь, что зрители вас не поймут?
- Если бы мы сделали "Триптих" 15 лет назад, зрители бы нас точно не поняли.
Но у меня всегда было предчувствие, что однажды это станет возможным.
<...>
Что составляет красоту движения? Это интерпретация жеста, вернее,
его намерение. А не техника. Дрессура в том, чтобы знать, когда просить
и когда расплачиваться. Если идешь до конца, ты не ждЎшь, пока лошадь закончит
свое движение, чтобы расплатиться с ней за него. Нет ничего проще, чем
заставить ее сесть. Но прекрасно не это. Прекрасно, когда у лошади у самой
возникает желание сесть. Этого я и добиваюсь - и от лошадей, и от людей.
- "Триптих" - длинный спектакль...
- Я не сразу понял, что если 10 минут в спектакле гениальны, это значит,
что в течение 20 минут ты скучал. Вот почему время так важно. Я составляю
мозаику, собираю части. Существует органичный ритм, благодаря которому
общая длительность всех спектаклей практически одинаковая, но внутри самого
спектакля ритм резко меняется. Мне нравится растянутость. Я иногда присаживаюсь
в лесу и говорю себе: буду сидеть неподвижно в течение получаса. Первая
минута кажется очень длинной, а к концу этот процесс становится увлекательным.
- Вы авторитарны во время репетиций?
- Я разговорчив, но не во время работы. Мне часто кажется, что когда начинаешь
объяснять, - всегда уже слишком поздно. Я стараюсь передать ощущение. У
каждого свой ритм, я понял это, общаясь с лошадьми. Я мало работаю со всеми
вместе, больше - по отдельности с каждым артистом и с каждой лошадью.
- Влияют ли на ваше творчество спектакли, которые вы смотрите?
- Нет, кроме, пожалуй, танца. Мне понятней музыканты и танцоры, поскольку
в своей работе они исходят из пустой сцены. Я часто говорю труппе: "Посмотрите
на музыкантов во время исполнения, они - самые большие актёры". У них всё
так разнообразно, так не выверено, они сами - музыка. А лошадь - тот же
инструмент, бессмысленно ей улыбаться или что-то сочинять.
- Вам сегодня понятнее, отчего вы так любите лошадей?
- Меня в лошади интересует образ, который она мне посылает. Точность, великодушие
в работе. Или что-то другое. Последнее время я много разговаривал с церковниками.
В Лозанне на "Триптих" пришли монахи. После спектакля у нас состоялась
долгая беседа о жизни, смерти, о такого рода вещах. Они говорили, будто
разница между людьми и животными состоит в том, что животные не испытывают
сочувствия. Я думаю, лошади поняли то, что людям не дано понять. Зло и
осознание этого зла для людей - не шанс, а неполноценность. Иногда, когда
я по вечерам обхожу конюшни и смотрю на какую-то лошадь, я знаю, что она
мне говорит: "Слушай, малыш, я-то здесь существую дольше, чем ты".
|
